ЗИНЗИВЕР № 1 (13), 2009

Бабьего лета с душою смущенной лукавые шашни:
вся вдруг зардела, как на рассвете верхушки деревьев.
Польские сыроежки на мшистой коряжистой пашне
всходят — и мнится уж сеятель смуты Гришка Отрепьев.

Речью шуршат Посполитой росистые стежки-дорожки,
и желтоногие белополяки, приветливо набок сдвинув
шляпы свои, подзывают издали, но в лукошке
тут же синеют, от местных в отличие белофиннов.

Разноплеменные листья смешала посмертная участь.
Разновременные лица в дебрях былого… И век сей
там пребывает уже, чуть проклюнувшись и озвучась
в сопоставлениях вольных, в поэтике тихих аннексий.

Ею же взятый в полон невоинственный Вяйнямейнен
в чащу заводит словесную, в непроходимые топи
и, затаясь, наблюдает с пристальным недоуменьем
корчи славянских корней в борьбе мессианских утопий.

Буферной зоны букварь обнажает следы катастрофы,
после которой какая поэзия! Царство распада,
княжество тлена — ее ненадежные лимитрофы,
где каждый куст метафор — провокация или засада.

Сколько в него ни стреляй — не найдет виноватого пуля.
Сколько снегов растаяло с майнильского инцидента!
Снова к концу сентября середина сместилась июля.
Память истории рвется, как старая кинолента.

Вижу другие возможности для продвиженья (другая
так вот нам брезжила жизнь у имперских окраин остзейских).
Медлю, колеблюсь, но все же, со вздохом их отвергая,
внутренний строй сохраняю и внутренних полицейских.

Ритмы лесных барабанщиков порабощают волю,
как стихотворный размер, и берут на мушку
неуследимую суть по всему смысловому полю,
ориентируя слух на невидимую кукушку.

Освободиться не в силах от прелести и капризов
мраморной нимфы по имени Эхо, рифмую
с трепетом лепет, звучащий в акустике новой, как вызов.
Сквозь бурелом заклинаний на речь выбираюсь прямую.

Спите, герои полночные! Мир вашим домам подземным!
Мир блиндажам-погребам! Да не будет вовек потревожен
сон ваш ни шорохом мыши летучей, ни ревом стозевным!
Плач из надтреснутой лиры извлекаю, как меч из ножен.

Жду, когда выползут на симпатический снег в маскхалатах
белым по белому буквы тех будущих маргиналий,
что Настоящему не захватить: на полях заклятых
искажено переводом недоступное в оригинале.

Стражи просодии отчей! Ряды ваши нынче редеют.
На пограничной заставе иные не помнят присяги.
Но, обветшав и обвиснув, еще золотятся и рдеют
над полувнятными тропами ваши опальные стяги.

Когда бы, не поверив греку,
войти еще раз в эту реку
по имени Какбытонибыло —
войти еще раз в эту воду
и перейти, не зная броду!..
Но где она? Песком засыпало.

То время засыпало… Ныне сны те
покрыли берега подобно сныти.
В пространстве беспробудном нет событий —
одни лишь перспективы их, проекции
на окоем грядущего далека.
Дыши, душа, без страха и упрека!
И ты, насос, гонящий кровь, не екай
от совпаденья, словно от инъекции!

В сознаньи засуха, и слез в глазницах мало.
Где миг магический? Не повернуть кристалла.
На жизнь свою гляжу бесчувственно-устало
с холма по имени Вочтобытонистало,
и ветер свищущий все не дает прислушаться
к засыпанным песком когда-то вольным струям.
Журчат подземные: молчи — и расшифруем!
Смысл расширяется… Последнюю сотру им
черту и вспомню все — и, вечностью даруем,
тот не блеснет ли миг, словно в пустыне лужица?

Радость! Орудуй в пустом руднике
старости — пламя небесное в недрах
памяти детства, его рудимент!
Теплись бестрепетно! Я ли твой недруг?

Благопородных недугов моих
тайной владея неисповедимой,
что ты все бредишь злосчастным Эдипом
под неотвязный латентный мотив?

Помню, как ты, чудеса из осколков
зеркала Зигмундова творя,
чувствам смятенным сулила порядок
сквозь незатейливый калейдоскоп.

Тьмой не случившихся в жизни событий
ты загружала сознанья подвал,
знаки-снаряды туда подавала
для отраженья ударов судьбы.

Лоб, оснащенный фонариком тусклым,
к вылазке вел — и во мраке промозглом
я ощущаю себя, как Гаспар.
Вижу и слышу. Держусь до сих пор.

Есть еще порох, пускай и взопревший
в порах под залежами запретов!
Есть еще неподцензурные сны,
что доведут до признанья вины!

Неча на зеркало было кривое
с горя навешивать черных собак,
не ископаемых в общем забое,
где самому не взглянуть на себя.

К теме тщеты в разработке открытой
сопровожденье: годами зарытый
вой в одиночке всемирной тюрьмы,
где наше Я превращается в МЫ.

Что это? Ветер ночной на кладбище?
Хтоники гул? Обреченный мятеж
в том же разрезе?.. Мильонам скорбящих
внемли, Нечаянная! Утешь!

Призраки мы — и сейчас воплотимся…
Сколько осталось шагов, чтобы нам
высветился в лучах оптимизма
вечный оптический самообман?

Вот уж и наша зима приблизилась к евростандарту.
Вторгнутся полчища вражьи — русский мороз не поможет!
Впрочем, зачем им вторгаться, если сам образ их жизни
завоевал нас уже? Артачимся только напрасно!