ЗИНЗИВЕР № 1 (13), 2009

"ПЕТРАЭДР", ВЫПУСК 13,
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, 2008. СОСТАВИТЕЛЬ АЛЕКСАНДР ГОРНОН.

В современной поэзии нет четкой иерархии. Трудно понять, откуда, например, появляется молодой авангард, из каких корней он произрастает и т.д.
Журналы печатают авангардную поэзию редко и неохотно, зачастую забывая о классиках жанрах и обращая внимание на второстепенные имена.
Такие авторы, как Сергей Бирюков, Ры Никонова, Сергей Сигей, Александр Горнон, Лариса Березовчук, — к сожалению, редкие гости в толстожурнальной периодике.
В альманахе "Петраэдр" они, к счастью, присутствуют. Также напечатаны произведения Наталии Азаровой, Владимира Аристова, Татьяны Грауз, Данилы Давыдова, Александра Смира, Бориса Констриктора, Бориса Шифрина и покойной Анны Альчук.
Все перечисленные авторы в той или иной степени тяготеют к комбинаторной поэтике, однако составитель решил показать их таланты с разных сторон. Так, например, Сергей Бирюков представлен вполне традиционными силлаботоническими или акцентными сочинениями.

ЗВЕРОЭТЮД

тигр одиночества
пасется на пастбище слов
ему неможется
он устал от снов

он рвет свою шкуру в клочья
он гасит свет
он влажно бормочет ночью
тигр-эстраверт

и когда вылезает в улицу
бредет среди ослов и людей
то ищет глазами умницу —
стража его идей

его передергивает отчаянием
он теряет над собою власть
он вскрикивает нечаянно
платком прикрывая пасть

На мой взгляд, любой авангард ничего не стоит, если он не стоит на определенных традициях. Пикассо в 15 лет рисовал как Рафаэль.
На примере творчества Бирюкова и многих других авторов сборника видно, что напечатанные поэты владеют различными техниками. Этим они и интересны.
Поражают стихи покойной Анны Альчук. Ее, казалось бы, заумные стихи можно на самом деле отнести к вершинам эсхатологической лирики. Незадолго до своей трагической кончины Анна писала:

ОТлеТЕЛА душа
отдышалась
отрешилась от шлака и —
вширь
                просияла на синем
отсель
  несиницей в руках саркофага —

прошивающим Землю дождем
журавлем

обживается вечность

Откуда поэтесса знала о своей судьбе — нам не дано узнать. Но писала она о главном — о душе и вечности.

Менее впечатлили стихи молодого поколения.
Например, Данила Давыдов явно развивает традиции Дмитрия Александровича Пригова, но получается неоригинально.

в крысиной полночи светло
там светит нам незримый
и удивительный как зло
никем не победимый

там фитили горят как бусы
на шее оживающего Будды
там много еще чего
неведомые груды

Это, конечно, мило, остроумно, но не более того. Возникает ощущение вторичности.

Представлена в альманахе и визуальная поэзия. Поразили цветные работы Александра Горнона. Но их воспроизвести не представляется возможным. Это надо видеть.
В целом, альманах оставляет исключительно положительное впечатление, и хочется надеяться, что вскоре выйдут и новые номера.

Фёдор МАЛЬЦЕВ



БОРИС ВАНТАЛОВ. ЗАПИСКИ НЕОХОТНИКА.
НЕПОЛНОЕ СОБРАНИЕ ТЕКСТОВ.
СПб. —Киев: Алетейя — Птах, 2008.

Объединенными усилиями питерской "Алетейи" и киевского "Птаха" впервые под одной обложкой собраны практически все основные прозаические тексты 1970—1990-х годов петербургского поэта, писателя, критика, художника, перформансиста Бориса Михайловича Аксельрода, творившего (и творящего) также под псевдонимом Б. Констриктор. В книгу вошли мини-романы "Записки неохотника", "Утром три", "Конец цитаты", публиковавшиеся прежде лишь в самиздатских "Часах", "Обводном канале" и киевском журнале "Крещатик". Впрочем, роман-трилогия "Конец цитаты", написанный в конце 1970-х годов вместе с графическим циклом "Уголовник", выходил отдельным изданием в Москве. Правда, состоялось это издание 13 лет назад, и тираж его был весьма скромным.
К сожалению, в новую книгу по объему не могли быть включены статьи и эссе Бориса Констриктора, посвященные русскому литературному авангарду, творчеству Хармса, Введенского, театру обэриутов. Но зато в ней присутствует цикл эссе-оммажей – тексты о ближайших друзьях, соратниках и любимых персонажах автора: ныне здравствующих – в разных странах и на разных континентах – Андрее Тате, А. Нике (Николае Аксельроде), Ры Никоновой, Сергее Сигее; и уже покинувших нас Борисе Кудрякове, Руслане Элинине, Леоне (Эллике) Богданове. Этот цикл, имеющий заглавие "Какие сны", сопровождается уникальными фотографиями, а вся книга, можно сказать, "прошита" рисунками самого Констриктора.
"Записки неохотника" были включены в последний шорт-лист премии А. Белого. Одного рубля и бутылки "белой" книга не удостоилась, хотя, по нашему мнению, более достойной кандидатуры, чем Констриктор-Ванталов, и представить трудно. Но чем при этом руководствовалось жюри – представить еще сложнее…
Выход новой книги Бориса Михайловича почти совпал по времени с появлением 23-го номера нью-йорского альманаха "Черновик", один из разделов которого целиком посвящен Констриктору. В "Контрикториану" включены графические и текстовые славословия и дифирамбы Александра Очеретянского, Валерия Земских, Арсена Мирзаева и Валерия Мишина.
Так что, констатируем, получил-таки Б. Констриктор по заслугам, получил.
А то, что недополучил, смеем надеяться, дополучит в следующем, юбилейном для Бориса году. Хорошо бы, чтобы дали уже по совокупности заслуг. А то не справедливо получается: отметят как прозаика, забудут как поэта; воздадут должное как пииту, забудут как художника. Ну и т.д. Дурная бесконечность какая-то!..
Однако самому автору все это кажется, скорее всего, "суетой суетствий" и "мышьей беготней". Ведь не зря же он говорил о самом себе с интонацией истинного олимпийца: "Я вне истории. Я сам по себе и сам вне себя. Мое бытие вершится в языке и смутных образах".

Антон КОМПОТОВ



ВИСЛАВА ШИМБОРСКАЯ. "ЖИЗНЬ С БУХТЫ-БАРАХТЫ". ИЗБРАННОЕ.
Издательство ВВМ, Санкт-Петербург, 2007

Имя Виславы Шимборской известно русскому читателю уже больше 40 лет: ее стихи переводили Анна Ахматова, Давид Самойлов, Иосиф Бродский, Асар Эппель; за последнее время число публикаций заметно выросло, особенно после присуждения в 1996 году польскому Поэту Нобелевской премии. Но, кажется, "Жизнь с бухты-барахты" — первая полноценная книга, дающая наиболее полное представление о творчестве большого художника слова. Кроме того, состав книги-билингвы, видимо, определен переводчицей Верой Виногоровой, выступившей здесь русским "соавтором" Шимборской и позволившей себе даже переводить некоторые верлибры более или менее регулярными стихами с рифмой (о чем она сообщает в обстоятельном послесловии); книга также предоставляет возможность не только следить за пережитыми в течение 60 лет изменениями в авторском облике, но и обнаруживать то общее в звучании, в голосе, что и составляет особенность, обаяние, привлекательность такого явления, как Вислава Шимборская. А общее это — в намеренном отказе от громкого, патетически-пророческого…
Даже там, где гораздо привычнее было бы искать парадокса, поэт сосредотачивается на обычном, не вырывает события из естественного хода, потому что именно в нем видит удивительное, слышит "эхо вечных истин в молитве" ("Знали свет с пятое на десятое…"). На языке филологии это вполне можно назвать "остраннением" и/или "неостраннением"; а у поэта по этому поводу сказано:

Поэзия, зла не держи, беру много слов патетичных,
а потом из кожи вон лезу, чтоб выдать за легковесные
("Под какой-то звездой").

Кажется, для польской поэзии вообще характерно особое чувство иронии, особое к ней отношение. Так, близкий Виславе Шимборской другой большой польский поэт Збигнев Херберт в своем пане Когито воплотил образ "человека вообще", этакого everyman’а: получился некто — пугающий, жалкий, смешной одновременно, а как утверждают специалисты, и имеющий что-то общее со своим автором… С неженской наблюдательностью Шимборская фиксирует и воссоздает немного смещенным, сдвинутым образ, в котором несложно узнать того, кто видим нами в зеркале или на автобусной остановке, или в учреждении.

На фотографии толпы
моя голова седьмая с краю,
может, четвертая справа,
или двадцатая снизу;

где моя голова — не знаю,
то ли женская, то ли мужская,
уже подобная до подобных,
уже не одна, не единственная.
……………………………
Голова моя статистична,
потребляет сталь, хлеб и сало
наиспокойней и наивалово;
без стеснения, что какая-либо,
без отчаянья, что разменная,
как бы в целом ее не имею,
мою собственную и отдельную;
как бы раскопано кладбище,
черепов безымянных полное,
все в неплохой сохранности,
ну, разве — когда-то померли;
и моя голова как бы там уже,
моя — как любая, чужая,
и если что вспоминает,
так только глубокое будущее
(Фотография толпы).

Эта с виду неприхотливая история фотопортрета во времени — маленький по объему философский трактат, где социальное подвинуто на периферию эсхатологическим, где обнаруживают себя большие категории — Прошлое и Будущее, стягиваемые кратким настоящим, из которого происходит вглядывание… И еще: это стихотворение Виславы Шимборской, как и многие другие ее тексты, сюжетно, сродни притче.
Портретно и стихотворение "Смехота": изображен человек вне времени и пространства, во весь свой рост, со всеми своими врожденными обстоятельствами и амбициями, поданными просто в анти-романтическом ключе:

А он все вперед и вперед,
хоть это — мгновенье в масштабах вселенной!
Нет, чтобы сперва обозначился,
каким же будет, раз уж есть.
А он — злобный.
Злобный, нужно признать, очень.
С этим кольцом в носу, в этой тоге, в этом свитере.
Смехота!
Небога.
Истинный человек.

Разумеется, такой портрет — внутренний, и он признак честности: поэт знает, с кем имеет дело, остается ирония, которая только и может спасти от собственной ничтожности. Последние слова из приведенного текста мне представляются пародией, зло-ироничной, но и отстраненно горькой, на слова "Се человек" — "Esse Homo".
В стихотворении, завершающем книгу Шимборской, наоборот, слышится добрая примиряющая ирония, не подвергающая все сомнению, а допускающая в вопросе о вечности и бессмертии продолжение игры, с некоторой только переменой в правилах, системой счета и называния: душа уже воспарила над телом, временем, раздробленностью, подробностями, но смерть так и не названа, потому что таковой не является:

Великое счастье
Не знать достоверно –
На каком свете живешь
("Великое счастье").

Сюжеты многих стихотворений вырастают из незначительных событий, могущих произойти с каждым, но в видении поэта обрастающих долгими перечнями возможностей, из которых прихотливый случай выбрал одну, чтобы приоткрыть тайну своего выбора и обнаружить логику бесконечных метаморфоз, отмечающих все — от рождения до смерти. Так, обратившись в бюро находок за пропавшим зонтиком, героиня отдает себе как будто мгновенный отчет, что она потеряла за всю историю эволюции, прежде чем очутиться здесь "единичной особью пока в человечьем роде, / что (в значении "которая" — П.К.) зонтик всего-то вчера потеряла в трамвае" ("Рассуждение в бюро находок").
Или берется найти неожиданное объяснение смерти жены Лота, полное всевозможных — и внешне совсем не поэтических — предположений. Следя за ровностью своего голоса, Шимборская не позволяет себе встать на котурны, облечься в величественные одежды — даже в "Монологе для Кассандры": уже само название не дает повода к отождествлению традиционных "автора" и "героя".
Поэзия Шимборской точна — "с предельной точностью описывает исторические и биологические явления в контексте человеческой реальности", — сказано Нобелевским комитетом, — целомудренна, немногословна: "Если сложить стопкой выходившие на протяжении полувека первые издания ее стихов и сравнить с аналогичным набором книг других поэтов — нобелиантов, стопка Шимборской окажется едва ли не меньше всех, но на весах кое — кого и перетянет", — говорилось в редакторском предисловии к публикации подборки переводов нескольких стихотворений в "Иностранной литературе".
Поэт тяготеет к пластическим, живописным образам, играет ими иронично, провокативно и смехотворя (примечательно, что один из сборников Шимборской имеет название "Sto pociech", переведенное как "Смехота"), чем все равно не избыть таящуюся и таимую горечь. За каждым образом живет выстраданный смысл, многозначность, свобода, избавляющая от отчаяния в охваченном предсмертной тоской мире, когда после безответных вопросов к самой себе и не к самой себе: "Почему я? Почему мне? Почему сейчас? Почему здесь? Почему так?" — героиня видит то же алкание смысла и правды в глазах своего пса ("Изумление"). В гротесково изображенной стихотворной экскурсии "Над Стиксом" невидимый голос, сообщающий о неминуемом, произносит:

Душенька, лишь сомневаясь в том свете,
ты обретешь свои перспективы.

Из логики стихотворения ясно, что словом тот назван как раз свет этот. Наверное, поэтическая (и человеческая, личная) свобода Шимборской знает о сопротивлении миру, но не жизни:

Предпочитаю брать в расчет даже вероятность того,
что жизнь все-таки имеет смысл
("Предпочтения").

Видимо, только настоящий поэт в мире, "обдумывающий мир, издание второе" ("Обдумываю мир") — а обдумывание есть тоже своего рода сопротивление, неподчинение, — согласно Виславе Шимборской, может высказать картезианское:

Я вновь существую.
Расцветает новый пупок
на животе художника
("Образ")

и как будто художник, переживая "второе рождение", становится новым смыслом существования мира, в котором "что бы я ни сделала, / это останется навсегда" ("Жизнь с бухты-барахты"). Но и здесь зрящая ирония Шимборской находит подвох: допытывающийся смысла жизни или сущности поэзии рискует остаться с хвостом ящерки в руках, и какие бы прекрасные мысли и высокие слова ни были в его голове, "что за ответственность на месте хвоста" ("Скелет ящера"): здесь ернически пародируется экскурсия, в процессе которой ее ведущий сравнивает вымершего гада и выжившего человека и восхваляет последнего, хотя в поэтическом "доказательстве от противного" нет ни капли гордости за человеческое достоинство.
Логика многих текстов Шимборской напоминает опись, отчет, опросник или "протокол допроса" (на что указывает переводчица в своем послесловии), а это не может быть объяснено любовью к длинным рядам; это не простая дань литературной традиции, а метод создания универсального человеческого опыта, не лишенного индивидуальных черт. Увидена жизнь — от рождения до смерти, единая, в массе других ничем не выделяющаяся, кроме … (нужное вписать — как бы предлагает своему читателю поэт, вовлекая его в серьезную игру: "Homo Ludens с Книгой — свободен", — говорила Шимборская в своей Нобелевской речи), приемлющая счет только как реестр, фиксацию индивидуальностей, скрывающихся за камуфляжем видов, в обличиях которых прочитывается мир. В этом инвентарном перечне особое место занимают незначительные и даже смешные афористические сочетания, как бы восстанавливающие бессвязный разговор о главном и "остальном". Есть в такой поэтике и что-то роднящее ее с поэтикой И. Бродского, который "каталогизировал реальность", создавал "поэтическую бухгалтерию"; но это сходство очень внешнее: у Шимборской реальность реконструируется, сохраняя за каждым из названных явлений или положений нереализованную возможность, способность развиваться вне веденья поэта, а сам поэт отказывается от диктата — и в отношении к читателю. Еще такая любовь к длинным рядам имеет что-то общее с заклинаниями: произносящий эти периоды приручает называемое, заговаривает бессмыслицу, обманывает, обыгрывает явь, по-детски не принимая в расчет смерть:

Любая жизнь
каждую минуту смертна.

Но смерть
к этой минуте всегда опаздывает
("О смерти без почтения");

или вот кот, оставшийся по смерти хозяина в пустой квартире и никак не могущий поверить, что его бросили, оставили на произвол судьбы, мстительно говорит:

Ну, пусть он только вернется,
пусть он только покажется!
Пожалеет, что меня оставил одного.
Пойду в его сторону как бы нехотя,
еле-еле,
на ужасно обиженных лапах,
и никаких поначалу мяуканий
и радостных прыжков!

В таком парадоксальном жизнеутверждении слышно удивление от всего сущего, вновь увиденного и вновь и вновь встреченного. Но удивление, сдерживающее себя иронией, рефлексией. Правда, посмею оговориться: в какие-то области ирония поэта все же не проникает. Ну, какой творец откажет коту во встрече, во Встрече с хозяином!
В своей Нобелевской лекции Вислава Шимборская приводит воображаемый разговор с Екклесиастом, называя его одним из самых важных для себя поэтов; собственно, это не разговор, а вопросы, в которых содержится опровержение знаменитых слов: "Нет ничего нового под солнцем". И опровержение это высказывается ироником, сознающим "комизм писания стихов" ("Предпочтения"), не приемлющим от поэта исчерпанности, произносится оно остроумно, парадоксально, но и так, что принято называть "здорово": "Но Ты же сам родился новым под солнцем. А поэма, которая сочинена Тобой, тоже новая под солнцем, потому что до Тебя ее никто не написал. И новые под солнцем все Твои читатели, ибо до Тебя они не могли ее прочесть. И кипарис, в тени которого Ты присел, не растет здесь от сотворения мира. Ему дал начало какой-то другой кипарис, подобный Твоему, но не в точности такой же". В этой отповеди тоже много от списка, того, что подвержено счету, — излюбленной формы поэта. В конце этой книги читатель прочтет:

Протест против него (списка. — П.К.)
называем душой.
И это единственное,
что не значится в списке
("Ничего не подарено").

В заключение необходимо добавить, что в книге помещены графические работы Валерия Мишина, в которых художник зримо интерпретирует поэтическое слово, создавая особую атмосферу сочетанием классической техники и сюрреалистической образности, в узнаваемой фигуративности находя запредельную театральность, которая кажется вполне созвучной драматичному миру Виславы Шимборской.

Петр КАЗАРНОВСКИЙ

P. S.
Позволю себе вынужденное дополнение: книга Виславы Шимборской вышла, по требованию автора, ограниченным тиражом в 300 экземпляров.



ВАЖДИ МУАВАД, "РУКИ ЭДВИГИ В МОМЕНТ РОЖДЕНИЯ".
М., Комментарии, 2009, перевод с франц. Ю. Куниной

Важди Муавад — это необычное для современного канадского драматурга имя я открыла для себя сразу после прочтения пьесы "Руки Эдвиги в момент рождения". Открыла и осознала, что отныне за появлением его имени на театральных афишах Москвы буду следить очень внимательно. Почему? По нескольким причинам. Во-первых, потому что это талантливо. Во-вторых, потому что эта пьеса — притча: в начале перехватывает дыхание от ужасающей нелепости всего происходящего, а в конце так захватывает дух, словно оказываешься на краю бездны... И у страшной бездны на краю понимаешь: вместе со всеми ты ждешь только одного — чуда спасения. И это спасение не столько физическое, сколько духовное, ведь все мы бредем в тумане безверия, безыдейности и беспринципности. И все мы уповаем на чудо, пусть даже заказное, пусть даже с заказным протоиереем, лишь бы оно свершилось. Не важно, что за деньги, ведь в этом безумном потерянном мире никто не слышит и не понимает друг друга (даже родные и близкие люди). И души заблудших уже не корчатся и не страдают, а существуют как бы по инерции в мире, где единственным мерилом всего являются деньги, в мире, где давно никто не понимает, что за чудо нельзя внести денежный взнос. Его надо только выстрадать. А как же любовь? — спрашивает у нас автор. Она спасает людей или спасается сама? Кончится ли ночь и прорвется ли свет сквозь туман? Родится ли новый человек? Ответы на эти вопросы автор предлагает каждому найти в своей душе.
На мой взгляд, пьеса исключительно актуальна. Перевод, выполненный Юлией Куниной, точен, выразителен и стилистически выверен — одним словом, безупречен.
И любому зрителю, как канадскому, так и российскому, пьеса, я думаю, важна сегодня, как глоток чистого воздуха в нашем "отравленном" мире.

Татьяна БЕЛЕНКО