ЗИНЗИВЕР № 10 (54), 2013

Поэзия


Дмитрий ЯКИМОВ
Поэт. Родился в 1968 г. Живет в Пушкине. Публиковался в России (альманах «45 параллель») и США. Лонг-лист Международного поэтического конкурса им. Н. С. Гумилёва «Заблудившийся трамвай»— 2010.



КОНЕЦ СЕЗОНА
 
*   *   *

А все ж нет-нет и вспомнишь между делом
Безмозглое, но радостное тело,
Срывающее яблоко в саду,
То, что вкусней любого покупного,
И хочется в тот сад забраться снова,
И чтоб за это не гореть в аду.

Но вместо яблонь видишь, удрученный,
Все тот же дуб, где кот, уже ученый,
Совсем другие сказки говорит.
А все ж нет-нет и вспомнишь между делом,
Как на зубах обманчиво хрустела
Антоновка из сада Гесперид…



Те двое

Те двое, что стоят и смотрят друг на друга,
Отличные от нас нездешним блеском глаз,
И тем, что никогда не ведают испуга,
Пока они вдвоем, — им дела нет до нас.
До нас, живущих зря и гибнущих напрасно,
И заслуживших ад и все его круги.
Они не видят нас легко и безучастно,
Пока они вдвоем среди любой пурги.
Для нас приходит ночь, и завывает вьюга.
Для них как будто нет ни пули, ни тенет.
Пока они стоят и смотрят друг на друга,
У них стоят часы, и смерти тоже нет.
И в том, что наша песнь угаснет в волчьем вое,
И занесет песком последнюю скрижаль, —
Виновны только мы, и только эти двое,
Пожалуй, ни при чем, и их немного жаль…



*   *   *

Влюбленные повсюду видят знаки,
Они горят, как вывески во мраке.
В косом дожде и в мокнущей собаке —
Повсюду знаки — успевай лови.
Они и ловят. Радостно, как дети.
Им хорошо. Они одни на свете.
Им все вокруг толкует о предмете
Их вечной и единственной любви.
А те, кто нет — те тоже видят знаки,
В косом дожде и в мокнущей собаке.
На карте простыни — пятно Итаки,
Оставшейся навеки позади.
И вот теперь ты сам попался в сети,
И все вокруг — примета на примете
О том, что ты один на этом свете.
И все они кричат — уйди! Уйди!



Конец сезона

Рука подведет. Отвернется удача. И ты промахнешься, едва ли не плача,
По той, что была дорога.
Та белая лебедь тебе не добыча. Довольно иной, что, довольно курлыча,
Летит косяком на юга.

Ну да — перепелки. Ну что ж — куропатки. На вертеле все одинаково сладки,
И вкус приблизительно схож.
Но как ни искусен твой повар-затейник, что клал майоран, добавлял можжевельник —
На вкус одинаково ложь.

В дальнейшем тумане щемящая нота манка известит, что открыта охота,
Не вызвав ответную дрожь.
Одарит ли чем напоследок болото?.. И нехотя станешь выцеливать что-то —
Глядишь, невзначай попадешь…

И под ноги рухнет тебе, что желанно кому-то другому. Тебе же вне плана
Досталось совсем без труда.
Поскольку не целясь — всегда попадаешь. Но это становится ясно тогда лишь,
Когда безразлично — куда.



Пессимистический этюд № 4

Горечь измен людских —
Это еще куда бы…
Но превосходит их
Драма иных масштабов:
Как мне себя сберечь
В этом вселенском спаме.
Мне изменяет речь.
Мне изменяет память.
Морок, обман, искус.
Вянет венец творенья...
Мне изменяет вкус.
Мне изменяет зренье.
Снова вторичен дух,
Тот, что привык быть первым.
Мне изменяет слух,
Мне изменяют нервы.
Будешь тут потрясен,
Если повсюду вечно
Мне изменяет все,
Страстно и с первым встречным.
Верить уже невмочь.
Просто, не почему-то,
Мне изменяет ночь.
Мне изменяет утро.
Ужас, позор, кошмар.
Малый просвет хотя бы!..
Мне изменяет март,
В точности как октябрь.
Даже, пожалуй, смерть —
Милость и знак свободы.
Мне изменяет твердь,
Мне изменяют воды.
Не говори про стресс!
Он надо мной не волен.
Мне изменяет лес.
Мне изменяет поле.
Вечный рояль в кустах
Всюду, и — буду гадом! —
Мне изменяет Бах,
Мне изменяет Гайдн.
Нет ни малейших льгот,
Нет ни одной ошибки.
Мне изменяет кот,
Мне изменяют рыбки.
Так что, моя Кармен,
С песней и выше ногу!
Что до твоих измен —
Даже смешно, ей-богу…



*   *   *

Добрый доктор каких-то мудреных наук,
Гуманист, человечества преданный друг,
Оптимист и сангвиник,
Ко всему, что ни есть, ты имеешь талант,
Ты красив, как Нарцисс и силен, как Атлант,
И умен, как Ботвинник.

Это ты — не жалевший себя для людей,
Адвокат, обвинитель, и трио судей,
И двенадцать присяжных,
Без обеда и отпуска, рано с утра
Прививаешь побеги любви и добра.
Остальное — неважно.

Это ты — врачеватель пороков и язв,
Направляешь корабль, ничего не боясь,
Словно опытный шкипер.
Это ты средь невидимых обществу слез
Побеждаешь холеру, и туберкулез,
И (конечно же) триппер.

Это ты между делом за несколько лет
Изобрел сонатину, придумал балет,
Написал все картины,
Одарил целый мир красотою скульптур.
Это ты сочинил «Трех сестер», «Чевенгур»
И еще «Буратино».

Это ты, безупречен, прозрачен и бел
От манжет до бюджета, от слов и до дел,
Будто Белое море,
Умиляясь, даешь бедной нищенке грош,
И, обмякнув душой, по субботам поешь
В нашем хоре в соборе.

И неважно, что ты, исключительный мой,
Каждый вечер приходишь с работы домой
И, невидящим взглядом
Проницая собаку, детей и жену,
Содрогнувшись, вдруг слышишь в себе тишину...
И становишься Хайдом.



Малыш и Карлссон. P.S.

Здравствуй, Малыш. Все нормально. Живу на крыше.
Я все такой же. По-прежнему вздорный. Рыжий.
В меру упитан. В полном расцвете лет.
Да, не летаю. В общем и целом — не с кем.
И не считаю небо занятьем детским.
Ты-то хоть помнишь? Нет, ты не помнишь. Нет.

Кристера видел. Спился. Весьма уныло
Выглядит на панели твоя Гунилла.
А про тебя я в курсе из новостей.
Стал депутатом в риксдаге ты или где там?
Сто дураков внимают твоим советам.
Ты не пустил на крышу своих детей.

Тихо кругом. И пусто. Ну, разве кошка
Черная промелькнет в слуховом окошке,
С улицы донесется неясный вздор.
Я, не меняя, переодену гетры.
Все как обычно. Осень. Дожди и ветры.
Лень есть варенье и проверять мотор.

Я не летаю. Я не могу — с другими.
Кстати... Ты и не знал — у меня есть имя...
И не узнаешь, но подводя итог,
Я не виню тебя. Все мне вполне понятно.
Капли из низкой тучи еще бодрят, но...
Просто, Малыш, ты вырос... А я не смог.



Элегия

В одной песочнице, коих много, числа которым повсюду несть,
Какой-то прихоти ради бога, судьба свела их, зачем бог весть.
В отдельной карликовой пустыне, имевшей место в любом дворе,
Скучали рядом они отныне и ковырялись в земной коре.

И вот однажды, а если точно — цвела черемуха, был четверг,
Он поднял взор, и в часах песочных застрял комочек, и мир померк.
И вдруг увидев в ней свет, прекрасней какого и не встречал досель,
Он тихо выдохнул перед казнью и сел в бесплатную карусель.

Она ломала его машинки. Он и не думал роптать в ответ.
В ее глазах голубели льдинки — он улыбался и видел свет.
Она втыкала в него шурупы, булавки, шпильки и каблучки,
Но у него лишь дрожали губы, и расширялись слегка зрачки.

Потом песочница стала мелкой, открылись новые рубежи,
Она швыряла в него тарелки, и научилась метать ножи.
Он подарил ей букет кораллов, она украла его кларнет.
Она язвила, вонзая жало — он улыбался и видел свет.

Она царапала и кромсала его прилюдно и тет-а-тет.
Он улыбался. Довольно вяло, но улыбался — и видел свет.
И терпкий мед из цветов полыни вкушал, что чертополох — осел,
Не из упрямства, не из гордыни: а просто хочется — вот и все.

И он цеплялся, как мог, конечно, за все, дарованное ослу,
Уменье видеть не то, что внешне, уменье слышать не то, что вслух.
Но пламя жгло, становясь бледнее и безотраднее каждый час,
И он ушел, не простившись с нею. Песок просыпался. Свет погас.

И воплям разума не внимая, что дело было отнюдь не в ней,
А лишь в черемухе, или в мае, иль в чем еще — божеству видней,
Он опустился на дно морское, во мглу, не снившуюся Кусто…

Зато он видел ее такою, какой не видел ее никто.