ЗИНЗИВЕР № 1 (57), 2014

Проза


Александр Архангельский (Антонов)
Прозаик. Родился в 1978 году. Окончил геологический факультет СПбГУ. Публиковался в журналах «Нева» (№ 1, 2007, № 7, 2008), «Арт-город», «Вокзал», «Другие люди» и в альманахе «Абзац». Участник девятого и тринадцатого форумов молодых писателей России в Липках. Живет в Санкт-Петербурге.



БОЛЬНИЧНЫЕ ЗАРИСОВКИ

Закурить Не Будет
Еще все спят, а Закурить Не Будет уже пошел в туалет — вдруг там курят. Правую ногу он подволакивает так, что тапочек шлепает на каждом шаге: шлеп-шлеп-шлеп. В туалете пусто, никто не курит, только один человек зашел помочиться. Закурить Не Будет спрашивает у него на всякий случай:
— Закурить не будет?
Но тот лишь мотает сонной головой.
В коридоре попадается еще один, Закурить Не Будет спрашивает и у него:
— Почему курить не дают, а?
Этот отвечает:
— Какое курить?! Еще подъема даже не было, медсестры спят еще все.
Раньше он лежал в первой палате для тяжелых, как раз напротив туалета, теперь во второй — до туалета длинный коридор. По нему-то он и ходит: шлеп-шлеп-шлеп. Постепенно все просыпаются, появляются медсестры, которые кому-то в первой палате начинают делать уколы. Навстречу ему идет один молодой.
— Закурить не будет? — спрашивает он у молодого.
— Скажи, что ты лесбиян, тогда оставлю.
— Я говорил уже, — отвечает он.
— Скажи еще раз. Ну скажи: я лесбиян.
— Не хочу.
— Тогда не оставлю. Скажи: я лесбиян, — говорит молодой и дает ему щелбан.
— Ты что делаешь?! — кричит он и пытается пройти мимо.
На его счастье в туалете уже кто-то есть, некоторые курят. Табачный дым дразнит ноздри, очень хочется курить.
— Покурить оставишь? — плаксивым голосом тянет он. Наконец один, кто плохо его знает, соглашается оставить. Он покорно ждет своей очереди: курить очень хочется. Оставляют чуть-чуть, почти ничего — здесь одна фазка, три затяжки. У него получается четыре затяжки и все — больше нету.
Молодой привез кашу и, судя по запаху, кофе. Кухарка, которая идет вместе с ним, ругается на него:
— Как телегу везешь?.. Как везешь?! Балда!
Она всегда ругается. Когда каша без сахара и совершенно невкусная, и за добавкой никто не подходит, то она кричит:
— Только попробуйте у меня добавку супа попросить, шиш вы у меня получите! Раз кашу никто не ест, опять все в унитаз выкидывать буду!
После завтрака опять хочется курить, опять он идет в туалет и просит оставить ему. Он всем уже надоел своими просьбами, плаксивый голос только раздражает — и без него курить мало, а тут еще это чудо канючит, никто не оставляет ему. Наконец все расходятся, и он тоже уходит не солоно хлебавши. Приходит в палату, ложится на кровать — хочется курить. Дежурные убирают палату за четыре сигареты — по две на брата. Может быть, они оставят? Надо попробовать. После уборки он не может найти свои тапочки, выходит прямо босиком.
— Ты почему без тапочек? Куда они девались? — спрашивает санитарка.
— Я не знаю.
— Эй, кто-нибудь! — кричит она в палату — Посмотрите его тапочки.
И сразу несколько человек бросаются искать его тапочки, в надежде заработать сигарету, но так и не находят.
— Ладно, я тебе другие дам, — решает санитарка, — только ты эти не оставляй.
И тут раздается крик:
— Лекарства!
К окошечку с лекарствами выстраивается очередь. Впереди сплоченная группа, которая занимает друг за другом, они всегда первые. Дальше простая очередь, он в том числе, через несколько человек за ним — молодой, который дает ему щелбан и стоит как ни в чем не бывало. Но как только Закурить Не Будет отворачивается — снова дает ему щелбан. Санитарка, заметившая это, грозит молодому:
— Ты у меня добалуешься, вот привяжут тебя к кровати, тогда будешь знать.
— А чего он все время покурить стреляет? Достал уже.
— А как вы подходите к нам по двадцать раз на дню и покурить просите? И ничего, мы-то как-то терпим вас. Можно подумать, вы нас не достали.
Наконец лекарство получено, и он снова ходит по коридору: шлеп-шлеп-шлеп. Подходит к одному:
— Почему курить не дают, а?
Тот только пожимает плечами и отворачивается. К другому:
— Почему курить не дают, а?
Тот оказывается более словоохотливым:
— Вот лекарства выдадут всем, тогда и курить давать будут.
Наконец раздается долгожданный возглас:
— Сигареты!
И его сразу же подхватывают дежурные:
— Сигареты! Все на сигареты!
Медсестра берет пачку и выкрикивает фамилию, написанную на ней. Выдают сразу по две сигареты. Он идет и выкуривает сначала одну, потом минут через двадцать другую. Хотеть курить он не перестает, эти две сигареты как будто только разжигают желание, и он снова спрашивает:
— Оставишь покурить?
Больше сигарет не полагается — только вечером, еще две штуки. Вдруг санитарка, проверяющая тумбочки и кровати, находит под матрасом тапочки, куда их убрали дежурные.
— Вот же твои тапочки, они ведь под матрас убраны.
Постепенно приходит время обеда. Молодой вместе с кухаркой везет обед на телеге:
— Обед! — кричит медсестра.
— Обед! Все на обед! — вторят ей услужливые дежурные, вызвавшиеся помогать в чем угодно за дополнительные сигареты и четвертую кормежку после отбоя.
Еще не начали медсестры с дежурными разносить суп, как одна из медсестер усмотрела в туалете, в котором дверь с прозрачным стеклом, и нет ни кабинок, ни стенок, что тот, у кого надо брать анализ, пошел по большому. По команде сестры дежурный опрометью кидается вслед за ним, успеть взять анализ, пока он не спустил за собой.
Второе раздается в тарелки из-под первого, какая-то капуста с водой. После обеда очень хочется курить, но он уже все скурил. Опять идет в туалет, где курит народ — кто на подоконнике, кто на сиденьях унитазов, кто просто стоя.
— Оставьте покурить! Ну-у оставьте покурить… — канючит он.
— Выходим из туалета! Получили лекарства — и по палатам, все по палатам! — кричит санитарка.
Туалет закрывают, чтобы никто не выплевывал лекарства в унитаз. На скамейку, которой подперли двери, садится дежурный. Делать нечего, приходится идти получать лекарства, а потом в палату.
— Все по палатам, все по палатам. Уборка коридора, — раздаются голоса. Это значит, что туалет открывался на десять минут, а теперь его снова закрывают.
Он хочет пойти по нужде, но в коридоре дежурный со шваброй — моет пол.
— Ты куда прешься? Сейчас следов наоставляешь, ну-ка сиди в палате.
Он уходит, но только прилег — как идет снова.
— Ты что — не понимаешь, что я сказал?! Стой, куда идешь?! Щас как двину!
— Мне по нужде надо.
— По нужде надо было раньше ходить. Теперь жди, когда пол высохнет, или босиком иди, чтобы следов не было.
Он идет прямо босиком, но туалет закрыт, там тоже моют. Возле дверей стоит утка, он туда мочится.

После тихого часа приходят родственники, и все, к кому не пришли, сидят по палатам. К нему уже давно не приходили — ни дочери с внуками, ни жена.
Он потихонечку выходит из палаты и идет в туалет — санитарка вроде бы не обращает на него внимания. За обеденными столами сидят те, к кому пришли родственники, — они что-то едят и пьют.
— У вас закурить не будет? Закурить не будет? — спрашивает он у всех подряд.
— Некурящие мы, — отвечает один мужчина, пришедший к своему сыну.
— Ну, дайте кусочек хлеба, — просит он.
Мужчина берет кусок хлеба. Закурить Не Будет тянется к куску, пока не заметила санитарка.
— Да погоди ты, я тебе колбасу положу, — говорит мужчина.
— Не приставай к людям, что ты пристаешь! — так и есть, его заметила санитарка — Ну-ка быстро в палату!
Сколько бы он ни съел, ему все равно хочется есть, сколько бы он ни выкурил, ему все равно хочется курить. Запихнув бутерброд в рот, он спешит к своей палате, а тапочек на правой ноге шлепает: шлеп, шлеп, шлеп. После ухода родственников сразу ужин — в шесть часов. После ужина время тянется мучительно долго.
— Передачи.
— Передачи! — подхватывают дежурные — У кого передачи!
Он тоже подходит туда:
— А у меня есть? — спрашивает, не зная и сам, есть ли у него заветный мешочек в шкафу для передач или же нет.
— Нету у тебя ничего, — говорит медсестра, выдающая передачи.
— Почему нету? — удивляется он.
— Это тебе лучше знать, почему тебе ничего не принесли.
После передач он ходит по коридору вместе с другими, и тапочек его шлепает: шлеп-шлеп-шлеп. Иногда останавливается и спрашивает:
— Почему курево не дают, а?
Он идет в туалет, там курят.
— Ну, оставьте покурить, — канючит у одного другого, третьего.
— Как он меня достал, — раздается голос.
Кто-то бьет его ведром для окурков по голове, и сразу несколько рук выталкивают его из туалета. С головы течет струйка крови.
— Кто это тебя так? — спрашивает санитарка, перевязывая ему голову.
— Сигареты! — раздается голос очередной медсестры, начинается вечерняя раздача сигарет.
Две сигареты у него уходят за каких-то полчаса…

Завтра с утра он снова будет ходить из конца в конец по коридору и шлепать тапкой на правой ноге: шлеп, шлеп, шлеп.



Домой!

Он был страшный. Когда он сидел напротив меня во время еды, я смотрел только в свою тарелку. И все-таки я видел краем глаза, как медсестра указывает ему, совсем молоденькому, место напротив меня (его пересадили, и он все время норовил занять старое), и он неловко, удивительно, как только не падает, садится за стол. А сев, он гыкает, и рот его так и остается открытым. Во время еды мне казалось, что все, что он отправляет туда своими неловкими движениями, падает обратно в тарелку. Весь он какой-то побитый и измазанный зеленкой, насколько и где именно, я не рассматривал — всегда отводил глаза, просто не мог смотреть.
— Видно, надоел он там им, вот и вломили ему, — со вздохом говорила медсестра, которая хорошо к нему относилась.
Но по имени его никто не называл. Обычно он слышал: пошел вон отсюда, или какие-то угрозы. И даже эта медсестра все время путала его имя:
— Тимур! Тимур!!! Господи, почему Тимур-то… Артур! — он поворачивал голову. — Что ты опять качаешься у окна, упадешь ведь на пол! Сядь и смотри телевизор, а то отведу тебя в палату.
И он с неожиданным проворством, насколько позволял синий больничный халат, какой вне больницы носят столяры, бросался к свободному стулу у стола, который во время еды служил обеденным.
Я никогда ни с кем не делился тем, что мне приносили родители и жена, но и никогда не просил у других. Один из тех, кто лежал со мной в одной палате, солидный полный мужчина с седыми усами, приносил пакет с едой в палату. Другой — полная противоположность ему — молодой, худощавый, можно даже сказать, худой, как смерть, со спутанными, вечно всклокоченными волосами, просил:
— Угости чем-нибудь.
Или так:
— Дай бублик!
Или:
— Угости ром-бабой!
— Чего?! — грозно спрашивал солидный, делая вид, что не расслышал просьбу.
Тот повторял свою жалобную песню:
— Угости ром-бабой!
— А ты мне что? — грозно спрашивал мужчина.
— Я отдам, ко мне в воскресенье придут.
Мне становилось противно, и я выходил в коридор. Но и там все жевали, я же съедал принесенное мне сразу, при родственниках.
В часы посещений выходить из палат запрещалось, выходили только те, к кому пришли посетители. Когда же ко мне приходили в неурочное время, то у родственников тоже пытались попрошайничать. Мама однажды даже принесла несколько горстей леденцовых конфет — специально для одного из просящих, хотя я был категорически против того, чтобы она ему что-то давала.
К Артуру не приходили. У него не было родственников, его никто не кормил в день посещений. У него не было пакета с едой в специальном шкафчике, из которого выдавались пакеты два раза в день, чтобы больные могли поесть принесенные продукты. И когда выписка моя была уже не за горой — через неделю или коло того, — я подумал: а что если, выписавшись, сказать родителям:
— Вы хотели принести что-то кому-нибудь? Вот, пожалуйста, принесите Артуру пакет, туго набитый пакет со жратвой. Я могу сам сходить и купить все, что вы скажите. Единственная подсказка — нельзя покупать то, что хранится в холодильнике. Потому что из холодильника берут сами, а он такой рохля, что у него все отнимут.
А относить пришлось бы им, это могут делать только родители. Это не то, что между делом принести пару горстей конфет.
Но, может быть, от этого было бы только хуже. Он приходил бы к шкафчику за едой, а там бы уже ничего не было. Так я ходил по коридору, размышляя об этом, а Артур, как обычно, мычал: агы, агы. Но в этот раз он вставлял понятное слово: домой! Медсестра, проходившая мимо, сказала:
— Да, домой, завтра поедешь.
Это означало, что Артура выписывают в интернат.
Как он радовался на следующий день! Его переодели в интернатскую одежду — новую клетчатую пижаму и теплые зимние сапоги.
— Как его отправлять? — возмущались медсестры — Он в одной легкой пижаме к нам поступил!
А я разглядывал его зимние сапоги на молнии и не смел поднять глаз на него. Наверное, он был счастлив.
Я впервые увидел, что Артур может быстро соображать и двигаться. Когда ему сказали, чтобы он отнес свои больничные тапочки и сдал санитарке при входе, он бегом бросился к двери, чуть не сбив меня с ног. Оказалось, что он способен бегать!
Я не знаю, что выражало его лицо — я так ни разу и не посмотрел ему в глаза. И дело не только в том, что он был страшный. Просто мне было стыдно за то, какой он есть. Или вернее, стыдно за то, что я не такой, как он. Да, это было доброе утро для него. Оно бывает только один раз за госпитализацию — это утро твоей выписки домой. Домой!



Егор из первой палаты

Вообще-то, когда я лежал здесь в первый раз, он был во второй палате. Да он и в третьей, наверное, лежал, он пока здесь был, успел во всех палатах полежать. Но самая страшная на отделении, конечно, первая палата. В ней лежат поднадзорные, те, кто нуждается в постоянном контроле. А если им кажется, что по ним ползают змеи, или им не выйти из машины, то их привязывают к кроватям и отвязывают только на еду или чтобы сходить в туалет, если их состояние, конечно, позволяет это сделать. Сюда же кладут тех, кто очень плохо ходит и далеко ходить в туалет не может, — первая палата как раз напротив туалета, дверь в дверь. Можете себе представить, как оттуда несет туалетом и куревом. День и ночь сидит возле этой палаты в кресле медсестра. Если нужно что-то делать, то она отдает команды так называемым помощникам, по сути, санитарам из числа выздоравливающих. Многие из медсестер в карман за словом не полезут, и по всему отделению раздаются их громкие голоса:
— Так, привязать этого сукиного сына! — а дальше и вовсе нецензурная матерная брань. А если все спокойно, особенно во второй половине ночи, то медсестра просто сидит и решает кроссворд.
Когда я лежал здесь впервые, то сидел с Егором за одним обеденным столом. Помню, он не ел пюре, а я наоборот — не ел рыбу, и мы с ним менялись.
Егор чистил зубы в коридоре, в раковинах, которыми запрещалось пользоваться. Но ему медсестры разрешали, а всем остальным говорили:
— Вы-то ведь выписные, вас выпишут, а его — нет!
На вид Егор был совершенно адекватным, единственное, что он ходил с непроизвольно подсогнутыми руками — от больших доз лекарства.
Я попал сначала, разумеется, в первую палату. Туда кладут всех вновь поступивших, пока они не придут в себя и не станет ясно, что их можно перевести во вторую или в третью. Когда я попал в больницу, я ни с кем не общался. Потом начал говорить с медперсоналом и родственниками, а с другими больными по-прежнему не разговаривал. А тут я как-то ходил по коридору перед отбоем и вдруг чихнул.
— Будь здоров, Саша, — услышал я голос. Это был Егор, он не только узнал меня, но и вспомнил, как зовут.
— Спасибо, — ответил я ему.
Потом меня перевели во вторую палату. Здесь Егор с еще двумя молодыми людьми молился. Они собирались часов в восемь, незадолго до отбоя и то ли молились по молитвослову, то ли читали Псалтирь. Я всегда выходил из палаты, хотя там было столько народу, что вряд ли я бы им чем-то мог помешать. А они чем-то мешали преподавателю философии, он задирал их.
— Где написано, что нужно молиться на коленях? — грозно спрашивал он.
И старший из них показывал то место Евангелия, где было написано, что Он молился «преклонив колена» в Гефсиманском саду.
— Ну и что?! — разоблачал их преподаватель. — Это же не значит, что всем нужно молиться на коленях!
Егору было тяжело вставать на колени, по-видимому, это было побочное действие лекарств. Помню, мне хотелось подойти к нему, сказать, что это не главное.
Однажды я выходил из туалета, а Егор вел туда какого-то плохо ходящего больного, каких много в первой палате. Я придержал дверь, пока они прошли.
— Спасибо, Саша, — сказал мне Егор.
Вообще лежащим в первой палате было запрещено не то, что приходить во вторую и третью палаты, было запрещено даже бывать во второй половине коридора, куда выходили эти палаты. Но для Егора и еще одного — Бориса, которого Егор называл Бубликом, медперсонал делал исключение. А потом этого Бориса перевели в нашу вторую палату, так что он молился уже в своей палате.
Я точно не помню, но, кажется, у Егора не было родственников. Так что он давал свою пенсионную карточку кому-то из медперсонала, чтобы ему покупали дополнительные продукты. Во всяком случае, постоянно он жил в интернате.
Меня уже должны были выписывать на этой неделе, а Егор все лежал в первой.
— Чего Егора из первой палаты не переводят? — спросил я у Бориса-Бублика.
— Какого? — переспросил тот. Я назвал его по фамилии.
— Он хотел в Новый год повеситься, поэтому его в первой держат.
Я даже отшатнулся от Бориса. Я вспомнил мальчишеское лицо Егора, на котором за неделю без бритья вырастали три волосинки, его и машинкой-то в день бритья никогда не брили, он сразу брился станком. Его серые, какие-то бесконечно добрые глаза, копенку коричневых, стоящих торчком волос. Его плавную, чуть замедленную речь.
«Надо же, — подумал я, — а я ведь знаю совсем другого Егора. Веселого, неунывающего, да просто доброго, в конце концов.…»



Ученик колдуньи

— Вас зовут, — сказала мне надзорная медсестра из первой палаты, в которой я лежал.
— А кто зовет? — поинтересовался я.
— Зайдите по коридору за угол.
Я пошел, как она мне говорила, и увидел в конце коридора возле входа осанистую женщину в белом халате. Я подошел.
— Я психотерапевт и веду группу, вы не хотели бы к нам присоединиться?
— Я — нет, если вы мое желание спрашиваете.
Я был в таком настроении, что никуда ходить не хотел.
— Ну, я вас все равно запишу, а там посмотрите. Если не понравится, то и не будете ходить.
Это означало, что все-таки придется ходить.
Идти туда пришлось уже на следующий день. Причем идти надо было через улицу, точнее, через маленький заасфальтированный дворик. Для меня это было уже приключение. Я три недели находился в этих стенах и не был на улице. А как мне хотелось там побывать! Хотя бы три минуты на этом асфальтированном дворике под серым небом…
Но дальше наши приключения продолжались. Там, в группе, каждый представлялся и говорил о себе — как он сюда попал.
— Меня волнует Вячеслав, дело которого продвигается к выписке, и которому нравилось слушать голоса. Расскажите о себе, Вячеслав, только не начинайте с того, что вы попали сюда из-за наркотиков — это следствие, а не причина, — сказала психотерапевт.
— Ну, хорошо, — сказал, улыбаясь, Вячеслав. Он вообще часто улыбался, когда говорил, особенно в группе.
— Я попал сюда, потому что у меня были голоса.
— И вам нравилось их слушать, — продолжила психотерапевт.
Вячеслав снова улыбнулся. Его, видимо, забавляла эта группа психотерапии. Открытое добродушное лицо, большие серые глаза, короткая больничная стрижка, как у всех — ежиком.
— Ну да, нравилось. Причем определенный процент — процентов тридцать, наверное, совпадало с действительностью.
— Вы, Вячеслав, поймите, что это только кажущиеся совпадения, это случайность. На самом деле никаких голосов нет. Что вы собираетесь делать после выписки?
— Я хотел бы заняться английским. Или французским, я не решил еще точно.
— Вы поймите, Вячеслав, что все это ваши фантазии. Ну, какой язык в такой ситуации… Вы работаете, трудоустроены, кажется, вы говорили?
— Да, но я хотел бы сменить работу, там мало платят.
— Александр, — обращается психотерапевт к учителю, — расскажите, как вы пытались устроиться.
— Да, Вячеслав, — вступает немолодой преподаватель, — ты нормально зарабатываешь, я пытался устроиться на меньшие деньги и то не смог.
— Да, я вас уверяю, что из сидящих здесь почти все были бы счастливы зарабатывать столько, сколько вы. А планов найти бабушку в лесу у вас больше нет?
— А что это у тебя за планы были? — спросило сразу несколько человек.
— Да… — Вячеслав опять улыбнулся. — Мне голоса говорили, чтобы я в лесу нашел колдунью и учился бы у нее. Мне ведь действительно нравилось слушать голоса, я хотел это сделать своей профессией.
— Подумать страшно, что бы с вами, Вячеслав, стало, если бы вы послушали эти голоса и пошли зимой в лес. Больше у вас таких планов нет?
— Таких нет. Есть план просто поехать с ребятами в лес в турпоход.
— Кто-нибудь что-нибудь хочет сказать Вячеславу? — спросила психотерапевт.
— Я хотел сказать, чтобы он не ездил туда один, но он и не собирается один, так что я не буду говорить, — сказал я.
— А что вы будете делать в день выписки?
— Я отмечу это двумя бутылками кагора с мальчиком и девочкой, которые у меня живут.
— Значит, Вячеслав, мы с вами очень скоро встретимся снова. Они хоть платят за жилье вашей матери, пока вы здесь?
— Мальчик что-то платил, а девочка вообще ничего, у нее нету денег.
— Вы понимаете, что вы пустили в дом наркоманов, и что они исчезнут, а вы останетесь со всеми этими наркотиками? Вы понимаете, что лекарства не совместимы с алкоголем, тем более — с наркотиками?
— Послушай, Вячеслав, — сказал преподаватель, — ты же ведь из-за этих наркош с матерью ссорился. Ты пойми, что мать дороже и ближе, чем эти наркоши, друзья твои.
— Да, они мне самые близкие люди, но только после матери, — сказал Вячеслав серьезно.
— Я бы на месте твоей матери к тебе вообще не приходил, — сказал Александр.
Вячеслав улыбнулся.
— Дядя уговаривал мать дать взятку, чтобы меня здесь оставили.
— А твои квартиранты хоть раз к тебе пришли? — спросил я Вячеслава.
— Да, три раза приходили…
Я его знал — мы с Вячеславом лежали в одном отделении, и когда меня перевели из первой надзорной палаты во вторую, то я часто видел его в коридоре, он лежал в третьей. Вячеслав возил на тележке завтраки и обеды, мыл полы, всячески помогал за еду и сигареты. Он был добрым малым, и те, кто его знал, не раз курили с ним напополам. Доброжелательный и общительный, спокойный и рассудительный. То, что он говорил на занятии у психотерапевта, абсолютно не вязалось с ним. Я бы ни за что не мог предположить, что он собирался быть учеником колдуньи.
Благодаря его характеру многие в день выписки очень тепло прощались с ним, подходили, жали ему руку, менялись телефонами.
Я же лишь крикнул ему издалека, когда он уже уходил с матерью:
— Надеюсь, больше не увидимся!
— Да, надеюсь, не увидимся, — крикнул он мне в ответ.