Елена ФИЛИППОВА
Елена Филиппова родилась в 1954 году в городе Пскове. Поэтесса, прозаик. Окончила исторический факультет ЛГУ (теперь СПБГУ). Публиковалась в различных периодических изданиях. В конце 2005 года выпустила книгу о животных «С точки зрения кошки».
КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ
ЛЕТУНЬЯ
Пусть будет это хоть уголок сада с веткой, воткнутой в песок, хоть клочок неба с розовой тучей по краю. Улитка носит его на себе, черепаха тоже... У нее же дома не было — так, мелкие ночлежки, когда у кого, сухой полупустой рюкзак, в молодости бывший зеленым, застиранные шмотки, джинсы в прорехах, родители, существующие ин факто, узкие губы и глаза, тощая грудь, и ничего, ничего, на этой земле. Поэтому к дому, к месту, к существованию в пространстве — да, бездомные так всегда горьки на чужом празднике. Сначала им хорошо, потом они не понимают зачем, в конце концов им плохо, и они все понимают, только — как прикажете изменить ход событий, когда на повернутой к свету ладони превратились они в линию жизни? К тридцати годам Нета шикарно вписывалась в нашу схему: дома у нее не было, вечная переселенка. И теперь она стояла на глухом разъезде посреди осеннего вечера, как положено в средней России с ветром и дождем, бесчувственная от холода, полуслепая, паршивая овца стада господня. Вдали горел красным огнем глаз семафора, ухал встречный, полосатый шлагбаум преграждал путь несуществующим автомашинам. Справа шел ольховый перелесок, мелкие ветки дрожали именно так, как в поговорке и сбрасывали в траву белесые капли. Слева, затянутая мглой уходила тропинка, утыкаясь в единственный глаз полуживого окна: желтое, слабо высвеченное, спасение девять один один. Поезд, с которым Нета только что рассталась, растаял в темноте, а, может, его и не было, а было всю жизнь только это окно, куда, спотыкаясь о сваленные майской грозой стволы, она и торопилась, пока хозяева не лягут спать, потому что в средней полосе спать ложатся рано, а ночевать под открытым мокрым небом — брр... — полная мерзость. Дом оказался маленький, скособоченный, с крыльцом, наполовину отсутствующим, без сада, даже грядок с ботвой не наблюдалось. Сквозь мутное стекло без шторок она разглядела нищую комнату и затылок мужика: он сидел спиной к окну и что-то делал, но что — Нета не поняла. Она тихо постучала. «Входи, — раздался изнутри спокойный хриплый голос, — ждал, не споткнись в коридоре». Нета осторожно потянула за медную дверную ручку. Запах жареной картошки, лука — этим всегда пахнут деревенские дома. Вдоль всего небольшого прохода в комнату стояли какие-то коробки, все это паковалось на многоярусных деревянных стеллажах и потому пахло временем. «Странно», — подумала Нета. Никогда она не чувствовала таких запахов, только раз, в детстве, когда залезла на чердак полуразвалившегося соседского дома, когда хозяева только выехали. Так пахли высохшие тушки голубей. Но сейчас к этому запаху примешивалось что-то медицинское, слабо напоминавшее смотровой кабинет и готовую к употреблению иглу.
— Входи, входи, — донеслось из комнаты.
— Извините, помешала, — сухими губами прошелестела Нета. — Я отстала от поезда.
Она стояла в дверях небольшой комнатки, напротив, лицом к ней, сидел старик, инвалид, рядом лежали костыли. Свет от настольной лампы падал прямо на стеклянную коробку на его коленях, которую он аккуратно заделывал. Что там, Нета не рассмотрела.
— Проходи, будь как дома.
Он поднял усталые близорукие глаза, выцветшие, серые, жестом и улыбкой показал, что девушке положено снять плащ и сбросить рюкзак.
— Ноги, небось, мокрые?
— Мокрые, — согласилась Нeта.
— Разувайся, под тумбочкой найдется кой-какая обувка...
Обувка оказалась сильно велика, зато ноги почувствовали тепло, и Нета улыбнулась.
— Извини, — сказал хозяин, — мне вставать трудно, возьми тарелку — вон на столе, у стеллажа, — картошки положи. Мясом тебя не порадую, сама знаешь, как живем, а хлеб — хлеб, пожалуйста. Да откинь ты капюшон, волосы ведь совсем мокрые.
— Спасибо, — Нета нерешительно глядела на человека.
— Вот так лучше, какие они у тебя кудрявые.
В голосе его чувствовалась такая теплота, что девушка чуть не заплакала.
— Вы ведь не меня ждали.
— А вдруг тебя? — рассмеялся старик. — Садись. Ешь, согревайся.
И добавил с радостью:
— Думаешь, я спятил? Одиночеством все это называется. Когда деятельный человек оказывается инвалидом, он не нужен никому, кроме себя. Вот сидит и ждет, что явится путник, попросит воды и хлеба... Так-то, моя девочка. Одни спиваются, другие ненавидят мир, а я из третьих — мир за что ненавидеть? Пить — небольшая радость, да и печенка не та. Вот сижу, коллекции собираю. Да ты ешь, ешь... Разве мне жаловаться на судьбу.
— Господи, — вырвалось у Неты, — никогда так со мной не говорили.
— А как же говорили?
— Вынесут воды, еды, на сеновал пустят и все, как же иначе?
— Что ж, доченька, у них свои заботы, хозяйство, а я тут один, мне любой человек в радость, — и приглядевшись внимательно, — да ты неухоженная вся. Давно странствуешь?
— Лет десять, — сказала Нета.
— Эх, вот и я десять лет без ног. Куришь? — спросил ей ласково.
— Кончилось все, — Нета вывернула карманы, — пусто.
— Возьми со шкафа, сейчас скручу.
И она удивленно глядела, как свертываются в белые трубочки полоски тонкой бумаги, как умело набиваются они табаком.
— Кури, странница.
От бумаги пахло чем-то медицинским, а запах табака был вкусный, отдающий далекой Вирджинией и солнцем дикого Запада.
— Нравится?
— Да, — ответила Нета.
— Это мне друг прислал, специалист по долгоносику, — знаешь, такие смешные маленькие слоники? В детстве, наверно, играла — все ребята с ними балуются. А вот он из ребячества до старости не вышел, в науке балуется. Хороший человек... Ты-то что ищешь десять лет?
— Просто, — Нета повела плечом, смахнула русую прядку.
— Папа, мама?
— Не знаю, — сказала Нета.
— Понятно, — протянул старик, — как перелетная птичка, вариант бездомности номер три, тусуешься по стране?
— Откуда вы слова-то такие знаете? — Нета смотрела широко, глупо, все отчуждение смахнуло с лица.
— Тоже старый тусовщик,— рассмеялся. — Сколько, думаешь, мне лет?
— Восемьдесят, — честно ответила Нета.
— Господи,— ошарашенно воскликнул хозяин, — неужели я такой хмырь? Да что ты, деточка, едва полтинник разменял! Странно ваше поколение возраст измеряет.
— Извините, — сказала Нета. — Никогда не думала о возрасте.
— Садись к обогревателю, холодно у нас (боже, какая улыбка!), и, пожалуйста, пожалуйста, не стесняйся.
Нета с удовольствием села на маленькую табуретку, вытянула ноги, и снова ей показалось, что пахнуло голубиными тушками и плесенью. Теперь стекольная коробочка оказалась ближе, и Нета разглядела в ней небольшую сизую бабочку с коричневым подпалом по крыльям. Угол коробки был срезан изнутри и забит ватой, от ваты-то и шел медицинский запах.
— Портится, — глухо сказал хозяин, перехватывая взгляд, — когда-то заделал неловко, вот и случилось. Голубянка это. Много их на земле, разные есть, даже имени Набокова имеется. А эта простенькая, наша, северная, совсем не ценная, но знаешь, иногда и такую неценную жаль, хочется чтобы хранилась вечно.
— А вы бабочками занимаетесь? — Нета осторожно вытащила из-под рябой кофты шейный платок. — Я их иногда вышиваю.
— Ну, у тебя сказочные бабочки, — он ловко взял платок и долго глядел на него, нахмурив седые брови, — а настоящие все-таки лучше. Есть такие африканские красавицы, размером с мелкую птицу: голубые — если солнце падает прямо, фиолетовые — если глядеть снизу, и зеленые — если сверху. Всеми оттенками переливаются — чудесные небесные летуньи! Тридцать лет я ловил бабочек, девочка, тридцать лет. А теперь... Теперь вернулся на Родину, в отцовский, нет, в дедов дом, хожу иногда по окрестностям, гляжу на вздрагивающий их полет, и где мне догнать прошлое?
Он грустно поглядел на Нету, вздохнул и затянулся.
— Так-то. Проходит все, и жизнь в конце концов проходит. Нет, не жалей, не жалей. Она и должна проходить, чтобы, скажем, жила ты, другие... Поколение сменяет поколение. Обидно лишь жить, когда не можешь делать дело, а мое дело — и рукой он обвел весь заоконный мир — летающие цветы.
Нета не знала, что и сказать, утешать, как многие трезвые люди, она не умела, переживала много и разное, и хоть щемило сердце...
— Пустое, — резко сказал старик, — пустое. Видишь, сколько их по всему коридору, в стекле, навсегда? Значит, осталось?
— Осталось, — ответила Нета, — я бабочек люблю, часами могу рассматривать.
— И я люблю.
И оба замолчали, каждый о своем. Нета вспомнила родительский дом, небольшой городок рядом с Лугой, где остались ее папа и мама, вдалеке, в десяти годах езды по железной дороге времени. Он вспоминал бесконечные счастливые путешествия по Дагестану.
Где эта земля, изборожденная танками? Ломкий зеленый олеандровый бражник Крыма. Когда это было? Туркестанская желтушка? Красивые легкие тельца? Бесплотные крылья? Растресканные губы? Путь от арыка до арыка? Затхлая южная вода? Или это было и никогда не уйдет? Как эта девочка с вышитой косынкой на груди, любительница иллюстрированных энциклопедий? В конце концов у старика Фабра был крохотный участок земли, не больше огорода, вся жизнь его насекомых оценивалась в мелкий земельный надел, может, и стоимость цветных летуний не дороже самолетика, выпущенного мальчишеской рукой в никуда? в голубое небо? в историю? в память? Или это Его жизнь не дороже легкого взмаха крыла из далекого Мандельштама? Или там взмахивали в венецианское небо литературы петраркины птицы?
Старик сидел, низко склонив седую голову, а когда путешественница заснула, прокрался, цепляясь за выступы мебели, бесшумно подтягивая негнущиеся ноги, туда, к столу, и выложил так, чтобы сразу было видно, немногие серебряные и бронзовые побрякушки, с давних лет хранившиеся в доме, деньги, старое обручальное кольцо. Специально оставил ящик слегка приоткрытым чуть выдвинутым, чтобы сверкнуло из-под скатерти, потом подстелил под голову старый военный китель с погонами кавторанга и спокойно лег спать. Заснуть он, конечно, не заснул. Утром он видел, как девушка встала, хозяйским взглядом обвела небогатую обстановку дома, как раздумчиво она остановилась между постелью старика и столом, заметила блеск, на минуту она отвела глаза, не выдержала, повернулась... Он лежал, почти не дыша, и когда затихли легкие воровские шаги, не стал звать или кричать вслед.
ПРОЩАНИЕ
— Не теряйся, — жалобно говорила Нюшка мальчику лет тринадцати, большеголовому, смуглому, с большой родинкой под левым глазом.
— Не бойся, — отвечал он одними губами.
С тех пор, как умерла их мама, сосед Никифор Иванович возненавидел мальчика потому что от мальчиков в домах грязь и беспокойство, а так как у Нюшки, даром что совершеннолетняя, средств к существованию почти что никаких, вот и добился он помещения сироты в районный детдом. Теперь за ним и приехала казенная машина, и женщина в кожанке и сдвинутом до бровей берете стояла в стороне и ждала, когда же они распрощаются. А дальше у двери в свою комнату переминался и сосед.
— Будет, — прервала затянувшееся прощание приезжая, — не на век расстаетесь. Посещение по выходным. Продуктов не вози, кормят их хорошо. Об одежде тоже не беспокойся, Давай, Костя, давай. Поцелуй сестру, и поехали.
Так вот он и шел через двор, взглядывая через плечо, пока его не скрыло машиной, и долго, когда уже и машины не стало видно, глядела Нюшка на уходящее в августовское утро шоссе, по обочинам которого зеленели тополя и пестрели маленькие одноэтажное домики. Потом она ушла в комнату и легла лицом к стене, чтобы не чувствовать осиротевшего жилья, и зажала руками уши, чтобы не слушать мучительные мурлыкающие звуки с половины Никифора Ивановича. Но и сквозь зажатые уши все равно слышала: вот он, празднуя свершившееся, набирает воду в бокастый серый чайник, лицо у него рябое, курносое, круглое, в мелкую морщинку; когда он подставляет чайное нутро под кран, брызги летят в глаза, и он щурится, усмехается, стряхивает капли и одновременно исторгает из себя целый каскад дребезжащих ранящих звуков, что-то между мычанием и звоном будильника. Обут он в войлочное тапки и потому передвигается неслышно, как кошка на охоте, и его местонахождение на кухне можно определить лишь по удалению и приближению голоса.
Нюшка отерла сухие глаза и села. Пение стихло.
— Как он все слышит, — подумала она с досадой, — вроде бы лишь пружины чуть скрипнули. Зачем он за мною следит? У двери он что ли?
Босиком, на цыпочках она подкралась к двери и быстро ее толкнула. Послышался шелест, словно дверь нечто зацепила, но когда Нюшка выглянула в коридор, соседа там не было. Нюшка вышла на кухню, но и на кухне никого не обнаружила. Кухонное окно выходило во двор, где на веревке сохло белье Никифора Ивановича. Ветер раздувал, прихваченные прищепками полосатые штаны. Рыжая дворняга Клава Петровна лежала, отяжелев от еды у садовой скамейки с отломанной спинкой, и не обращала внимания на пришлого кота, который, ошалев от собственной смелости, крался к ее миске. За редкой изгородью соседская девчушка возилась в песке, по случаю холодов на ней была теплая куртка и шерстяная шапочка. Но песок блестел совершенно по-летнему, и мухи бились в затянутое марлей окно.
Взгляд Нюшки поймал во дворе красную расширяющуюся точку, и она приближалась, дрожала, росла, пока не заполнила собою мир. Что-то о красном смещении и разбегающихся галактиках пришло в голову Нюшке, и как же должно быть одиноко человеку, когда он из одного конца вселенной будет кричать в другой, и его никто не услышит, а если и услышит и ответит, так через миллион лет после его смерти, и никто никогда не получит его ответ.
Нюшка вздохнула: красная точка за окном была Костиным мячом, которой с неделю как пропал, и вот теперь она увидела его в лопухах. Никому не нужный лежал он там. Нюшка потянулась к банке с чаем, какая-то пестрая бумажка снизу прилипла к стеклу, и когда Нюшка ее оторвала, оказалось, что это марка — крохотная, коричнево-золотая, с черным силуэтом тигра на фоне солнца. «Бразильская, — подумала Нюшка. — Костик выменял».
Вчера они сидели здесь у окна, завтракали, когда Костик показал ей добычу. Он смеялся, губы у него дрожали.
— Ты погляди-ка, она ведь редкая, эти дураки ей просто цены не знают, — и черный тигр лежал на его ладони, — только рубашку кто-то попортил, если бы не рубашка, королевская была бы добыча.
«А ведь как огорчался, — подумала Нюшка, — решил, что потерял, дно было влажное, вот она и приклеилась».
Она поставила банку на стол и пошла с маркой в комнату, чтобы засунуть ее в альбом — хоть какое-то, но все же это было дело, которым нужно заняться. И долго она думала, куда же тигра пристроить — по странам или по понятиям, в фауну или географию; перед нею проходили безводные пустыни с саксауловой порослью, ледники с крохотными фигурками альпинистов, дымящиеся сопки, яркие восточные города с базарами, чайханами и муэдзинами, развалины греческих городов, теплое адриатическое море, острова, острова, диковинные цветы ботанических садов мира, птицы певчие и птицы хищные, одни на фоне гнезд и сплетающихся ветвей, другие парящие высоко над землей и наблюдающие за малейшим движением на земле, модели марочного мира — машины, самолеты, паровозы, глянцевое и однотонное, цветное как в калейдоскопе, составленное из тени и света, звери, заскочившие в ловушку натуралиста, коллекции зоологических садов, существующие и вымершие. Костик собирал марки с первого класса, их были тысячи тысяч, и Нюшка не понимала, по какому принципу построена вся его филателистическая прелесть. Вроде бы в ней и не было разделов, марки перетекали, сменялись, одни страницы были забиты сплошь, хозяйство в них было необъятное, марки лежали впритык, одна на другую, а на иных страницах почти все места были пустые. Нюшка уложила тигра в прозрачный пустой пакетик и бережно пришпилила скрепкой к странице, где были марки с разными южными животными: потом разберется сам. От всех этих разноцветных картинок в глазах у нее рябило, и потому, когда она подняла голову, то не сразу поняла, что уже стемнело. На улице вдалеке зажглись первые окна, небо стало розово-фиолетовым — надо бы успеть.
По мокрым ступенькам сбежала она в сад, влажный от вечернего дождя и пахнувший осенью (хотя по календарю до нее оставался еще месяц). Трава у забора была густой и высокой, широкие листья мешали смотреть, били по лицу. «Вот он», — всякий раз думала Нюшка, вытаскивая из травы то обломок планера с красной звездочкой на фюзеляже, то старую-старую, неизвестно кем заброшенную кеглю со сломанным верхом, из которой, когда ее наклонили, вдруг потекла темная застоявшаяся вода и тяжело пахнуло болотом, то катафотку от велосипеда, потерянную пару лет назад — Костик рыдал, какой же велосипед без катафотки, и мать, темноволосая, худенькая, в короткой юбке и яркой летней блузе, смеялась и прижимала его к себе. И вспомнился Нюшке вечер, холодный, как сегодняшний, и мама, и младший братишка, и дедушка-сосед, на место которого въехал потом Никифор Иванович, и как дедушка Лева осторожно сгибался пополам, шарил в траве костылем и приговаривал: «Да брось ты, Косточка, реветь, подумаешь, смерть потерял! Ее-то не потеряешь... Вставим мы на место твоего сигнала новый — лучше прежнего». А мать ему вторила: «Не хнычь, нужен тебе сигнал, и хохотала, хохотала, пока дедушка Лева ругался на лопухи, а маленький Костя ползал в траве и ничего не находил...
...Мяча Нюшка не нашла. Может, и не мяч блеснул ей под солнечным лучом — а звезда, стекло, кегля, днище красной миски, матерчатый красный цветок, наконец, который она держала теперь в руках, пытаясь зачем-то определить, чем же он был когда-то — розой, пионом, гвоздикой? Скорее всего, гвоздикой, но не исключено, что и розой. И когда она повернула назад и пошла к дому, что-то холодное и круглое коснулось ног. Нюшка пошарила рукой в траве, путаясь в стеблях — слишком мал был мяч, который она искала. На поверку он оказался не резиновым, а стеклянным, красным, прозрачным шариком — потому-то он так ярко и сверкнул, резина так не блестит. И не Костин мяч, а Нюшкин волшебный шарик, который Нюшка даже и не помнила, только по рассказам знала, как любила его маленькой, говорят, загадывала желания, разговаривала с ним, когда была огорчена, клала его на ночь под подушку. «Надо же, — сказала сама себе Нюшка, — а он и вправду красный. Я думала, таких не бывает».
Тут от стены отделилась бесшумная тень.
— Бывает, — ответил сосед, — эка невидаль. Их для шлифовки употребляют на производстве. Важен не цвет, а результат действия. Я полчаса за тобой наблюдал, не понимал, чего ты шаришь, а вот что выходит. В дом надо, Анна, в дом, а то застудишься да помрешь.
— Ненавидите вы меня, — ответила вдруг Нюшка, стараясь смотреть в сторону. — Всех ненавидите.
Хотела добавить, что и его она ненавидит, но трудно было выговорить.
— Дура, — усмехнулся сосед, — погляди на меня.
Он несильно повернул ее лицом к себе, свет падал из кухни теперь точно на Никифора Ивановича, и у него было приличное добродетельное — oмepзитeльнo-дoбpoe — лицо.
— Думаешь, зла тебе хочу? Ты с парнем зимой пропадешь, а так oбa сыты хоть будете. Как ты его содержала бы одна, а в интернате все же присмотр, погоди, будешь скоро сама благодарить. Оденься, я кофточку принес.
И он попытался эту самую кофточку накинуть на Нюшкины плечи.
«Боже ты мой, — подумалось ей, — так он же не злодей, а чистопородный дурак. За что мне несчастье такое! Дурак ведь намного хуже злодея!»
Видимо, сегодня, впервые за пару соседских лет, Никифор Иванович решил ее утешить, поскольку, как выразился, начал принимать участие в судьбе сироток. Нюшке с трудом удалось избавиться от малинового варенья и мутного чая. Лишь в комнате она пoчyвcтвовaлa себя лучше. Она так устала, что легла на нерасстеленный диван, щекой на альбом с Костиными марками, где ждал его возвращения черный тигр, и, почти засыпая, поняла, что все еще держит шарик в руке. Нюшка принялась его рассматривать. Внутри шарика были крошечный красный домик, на крыше которого лежал снег, и дерево, покрытое снегом. Нюшка нечаянно встряхнула шарик, и внутри него началась игрушечная метель. На крыльце у самой двери стоял человечек с лопатой и ждал, когда кончится снегопад.
Глаза у Нюшки слипались, и проваливаясь в сон, она успела подумать, что хорошо бы вообще скосить траву, чтобы легче было искать, и что обязательно вернется все утраченное, как вернулся к ней этот мяч и как вернется домой брат, стоит только разгрести снег лопатой.